Елена Скульская и Юхан Вийдинг

Хорошие новости! В издательстве "Varrak" готовится к выходу сборник стихов Юхана Вийдинга на русском языке в переводах Елены Скульской. В сборник, который будет носить название "Ночная песня для мужского голоса" войдет пятьдесят стихотворений, и он поступит в магазины уже в начале марта. Свои первые переводы стихотворений Вийдинга Елена Скульская, дружившая с ним, сделала при жизни поэта и получила его одобрение. А вот такие переводы были опубликованы в журнале "Дружба народов" №5 за 2010г. Они тоже войдут в новый сборник.

Юхан Вийдинг

С эстонского. Перевод Елены Скульской


Юхан Вийдинг — эстонский поэт и драматический артист; признанный и прославленный, он ушел из жизни в феврале 1995 года; ему не было и пятидесяти.

Перед самоубийством он передал в газеты свое поэтическое завещание:

“Кто? Йохан.

Что? Гулял.

Когда? В январе 1995 года.

Где? В центре Таллина и увидел на каменной стене предвыборную листовку, на которой значилось: “Эстония — для эстонцев”. Йохан вздрогнул, замер на месте, уставившись в одну точку, и почувствовал, что теряет сознание или равновесие, а может, и то и другое вместе. Все смешалось в вихре, и куда-то исчезло чувство места и времени. (Ему представились другие времена и места, давние, но здесь.) И буквально через долю секунды он почувствовал, что надо паковать чемоданы, если еще успеет, и бежать. А в следующий момент он вспомнил, что сам принадлежит к нации, которая говорит на том же языке, на каком написаны и плакат на стене, и это письмо. Потом Йохан засомневался, принадлежит ли он все-таки к той нации, к которой до сих пор считал себя принадлежащим. А потом он подумал: Если уйду я, куда денутся или уйдут Мария, Юри, Йоозеп, Ханна, Андрес, Михаил, Дебора, Корнилий, Анна и другие?

Он спросил. “Наперекор своей судьбе”, — прозвучало в ответ.

На панихиде президент страны — тоже писатель — Леннарт Мери сказал, что самоубийство для поэта своего рода творческий акт...

Мы с Юханом Вийдингом дружили с детства, жили в одном дворе.

Я видела на сцене его беззащитного Гамлета, его отчаянного Пер Гюнта, его изначально обреченного барона Тузенбаха, вошедших в историю эстонского театра.

В начале 1990-х студия “Человек” привезла в Таллин из Москвы спектакль “Эмигранты” по пьесе Мрожека. После спектакля была встреча с артистами. Юхан говорил:
“Я эмигрант. Я эстонец, я родился на этой земле, я с детства чувствовал себя внутренним эмигрантом, художник — всегда и везде эмигрант, мы все — эмигранты”.

Стихи Юхана я начала переводить еще при его жизни; мы задумывали сборник взаимных переводов. Большая часть переводов сделана мной специально для журнала “Дружба народов”.

Разговор


“Я не могу разорваться…

Не умею рвать страсти в клочья,

да и кому я могу понадобиться,

разорванный на кусочки!”

“Кому-то, кому приелось

целое…”


* * *

Память прорастает жестью и осокой,

На траву ложится прошлогодний иней,

Рану зашивает торопливый шепот,

Штопает пространство долгополый ливень.


Память прорастает жестью и осокой,

Прошлогодним снегом темнота согрета,

Там поземку патокой облепляет копоть, —

Далеко-далеко, у истоков Леты.


Расставания


Прошлое пройдено

по воде как по суху

или просто в прошлом

брод найден

или наших

жизней

двойная засуха

сплелась в узор

занавесок спальни


Стиснули души

соборные

нефы

горизонт

амфибия

с двойною ношей

и жажду рыбы

влажное

небо

никак

утолить

не может


Самому себе


Лежа, стоя и сидя

Небо ты должен видеть.

Сидя, стоя и лежа

Видеть ты небо должен.


Путь выбирая по небу,

Ты не иди, а следуй,

Прежде, чем выбрать слепо

Землю, — выбери путь.


Даже уткнувши в землю

Взгляд, ты небесной твердью

Будешь ведом, и зренье

Вывезет… как-нибудь…


читайте также:
http://www.veneportaal.ee/ps/01/24011101.htm
http://magazines.russ.ru/druzhba/2010/5/sk6.html

ЮРИЙ ШУМАКОВ


1914, Санкт-Петербург – 1997, Таллинн
Еще в 1916 году был увезен родителями в Эстонию, в университетский Дерпт – город, в межвоенные десятилетия ставший наиболее значительным центром русской культуры трех прибалтийских стран, выделившихся из состава Российской империи после переворота 1917 года; в 1937 году окончил юридической факультет Тартуссского университета. Печатался как поэт начал в нарвской газете «Русский вестник» в 1931 году. Входил в Тартусский «Цех поэтов», иронично именовавшийся поклонниками «Четыре Бориса, два Юрия» (четыре Бориса – Правдин, Дикой, Тагго-Новсадов, Вильде, два Юрия – Иваск и Шумаков). В тридцатые годы выпустил три авторских поэтических сборника и две книги переводов с эстонского. В начале войны вместе с семьей Шумаков был эвакуирован на Волгу; весной 1944 его пригласили принять участие в декаде эстонского искусства в Москве, но непосредственно на вокзале арестовали и на восемь лет отправили в один из лагерей близ Архангельска; освободился поэт в 1952 году – но вернуться в ставшую родной Эстонию, естественно, не мог. Поселился в Ярославле; в 1956 году все же вернулся в Эстонию, в 1959 году официально реабилитирован. Однако давление на бывшего эмигрантского поэта продолжалось до самой «Перестройки», когда Шумакова приняли в Союз Писателей, а официальное признание его заслуг вновь оказалось двусмысленным, ибо имело место лишь в 1995 году – он стал первым обладателем высокой награды, премии имени Игоря Северянина – но, разумеется, в «новой эмиграции» – в Таллинне.


ГУСТАВ СУЙТС


(1883–1956)


ПЕСНЬ ОСЕНИ

Хмурое небо. Чернеет земля.
Дождь заливает наши поля.

Тонут в тумане мыслей черты.
Сердце болит. Гаснут мечты.

Если б рассвет мглу тумана рассеял,
Ах, если б ветер тучи развеял!

В небе повисла безмолвная тень.
Пасмурный близится к вечеру день.

Где же окончится странника путь?
Ночь наступает. Сумрак и жуть.

Ах, если б звезды в небе сияли,
Ах, если б дали скорей расцветали.


МАРИЕ УНДЕР


(1883–1980)


БЕЛЫЙ ЛИСТ

Он на столе – вместительный и чуткий,
Он ждет пера, рождающего строки:
Приблизьтесь, чувства, завершились сроки!
Осуществись в словах, созревшее в рассудке!

Перо бежит, скользит по первопутку,
Подчас дрожит на запоздалом слоге,
Промчав, звенит, унявши стон убогий,
А он лежит: вместительный и чуткий!

Слетают ритмы из душевного тумана.
Блеск влажный букв росист и золотист,
И, теплою еще, строфа звучит – готова!

Значки животворят – предтечи слова,
Как капли крови – действенно и странно
Стихотворением стал белый лист!


ЙОХАННЕС СЕМПЕР

(1892–1970)

* * *

Придорожной ржи
Изнуренные рати…
Я бреду,
И рука рожь склоненную гладит.
А колосья
Стонут: «Зной!»,
Стонут: «Зной!»
Как в предгрозье
Чувства раскрыты
Широко, широко
В надежде одной!
Тусклой лучиной
Солнце мерцает.
Я по пыльным дорогам
Шагаю.
Ноги босы,
Сердце тревожно бьется.
Путь держу
Под головнею дымящейся солнца.
Я с тоскою
Ржи касаюсь рукою,
Колос
Поет в полный голос: «Зной!»
Словно волос,
Тонок провод гудящий,
На нем
Ласточек рой.
Травы! Когда же воспрянет
Поникший ваш строй?
Сбились уныло,
Словно ждут призыва
Грозы, что внезапно нагрянет!
Солнце унылою гусеницей
Запеленалось в куколки засух.
Когда же громада туч
Закроет бельмо его глаза?

http://www.vekperevoda.com/1900/shumakov.htm
Еще о Юрии Шумакове можно прочитать здесь

Поэтесса и переводчица Нора Яворская

В Эстонию я устремилась с распахнутой душой и ликующим сердцем, как устремляются в материнские объятия. Писательская общественность Эстонии приняла меня очень хорошо, невзирая на мою житейскую и литературную “необстрелянность” и несовершенный, со своеобразным акцентом эстонский язык. Мне говорили, что у русских акцент обычно другой, а у меня какой-то особенный, индивидуальный. Поначалу умилялись моему выговору, но позже, когда я “пообтесалась” и стала разговаривать правильнее, умиление это прошло. Интересно, что приезжая в Эстонию, я первые несколько дней говорила по-эстонски с более заметным акцентом, а возвращаясь домой в Ленинград опять же некоторое время говорила по-русски с акцентом эстонским. В самом начале моего переводческого пути руководители Таллинского Союза писателей сказали мне: “Вы для нас большая ценность”, и предложили переселиться в Эстонию. В то время мне это было бы очень выгодно, меня сразу приняли бы в Союз писателей и обеспечили квартирой. Но я уже разобралась в обстановке, знала, как эстонский обыватель относится к пришельцам из России, и не хотела, чтобы мои русскоязычные муж и сын испытывали на себе эту неприязнь, оказались в положении без вины виноватых. Ведь даже меня не раз и не два продавщицы магазина, уловив мой акцент и неумение правильно назвать какую-нибудь заколку или крупу, обрывали: “Если не умеете говорить по-эстонски, говорите по-русски!” Конечно, мне было неприятно, однако я слишком хорошо понимала, - нельзя обижаться на народ, перенесший по чужой вине столько горя... И не случайно я, уезжая из Рутья, где провела однажды осенние дни, написала в прощальном стихотворении, в котором сравнила долину реки с чашей:

“…Не мне ль протянула Рутья
вина золотого чашу?
За что же мне выпить, Рутья?
Я выпью за встречу нашу,
за море твое большое,
за счастье твое простое,
за то, чтобы не посмела
на землю твою вовеки
ступить нога человека,
в ком боль твоя не кипела,
в ком не найдут ответа
этой земли красоты,
тревоги ее и заботы,
в чьем сердце любви к ней нету!”

Иначе, чем писатели, отнеслись ко мне таллинские коллеги-переводчики с эстонского. Они во мне с самого начала увидели сильного конкурента. Переводившие прозу, как правило, знали язык, но сами не были писателями, а поэты опять же, как правило, не знали эстонского языка, пользовались подстрочниками. Я же сочетала в себе и знание языка, и поэта. К тому же я относилась к работе добросовестно, и мне вновь и вновь заказывали переводы, и прозаические, и поэтические. Желание коллег-переводчиков ущемить меня, как конкурента, я ощущала на протяжении всей своей творческой жизни... Не скажу, что это мне не мешало. В какой-то степени это меня даже отвратило от переводов, тем более, что, занимаясь этим, я наступала “на горло собственной песне”. Теперь мне уже исполнилось, 77 лет и я вряд ли смогу прибавить что-либо существенное к тому, что уже сделано мною. Да и граница затрудняет общение с Эстонией, которая осталась в сердце неизбывной болью. Не вышло у меня пустить там корни...

Полный текст эссе Норы Яворской "Без корней" можно прочитать здесь:

http://www.tvz.org.ee/210305Javorskaja.html

И напоследок перевод стихотворения Йоханнеса Семпера

Вечернее

Как свора гончих, на след налетевшая,
с воем проносятся ветры сквозь провода гудящие.

Стою и слушаю их, ослабевший, я.
По желтой дороге - огненные следы, на закат уходящий.
Меня охватило предчувствие счастья огромного,
желаньем поцеловать кромку заката пурпурную.
Весь мир побледнел, отодвинулся, словно я
жду в нетерпении ласку любимой бурную.
Мгновенья как вечность плывут, напряженные,
и вдруг предчувствие разом сбывается:
будто просторы морей, небесами зажженные,
кровь моя, как огонь, с огнем закатным сливается.
Приливом подхваченная, душа ослабевшая
в лодке без весел дрейфует в зарю догоревшую.

И снова, как свора гончих, на след напавшая,
с воем проносятся ветры сквозь провода гудящие.

Лидия Алексеева. 2

Алексис Раннит в переводах Лидии Алексеевой

Лесбос

В свете поникшем стою я на Лесбоса мысе песчаном.
Все еще кружится вихрь. Буря стихает, свистя.
Острые падают тени от дюн и кустов опаленных.
Наискось в мутный закат водная катится зыбь.

А из колеблемой дали плывет, нарастает и бьется
Старая эта тоска, дерзость смиряя мою.
Где мои Сампо и Сафо? О них про себя напеваю.
Вторит мне только Борей, посох лишь внемлет один.


Янтарь


Флейтами волны опять зазвучали,
снова порыв мой уняли печали,


клик мой смолкающий ими развеян, -
все же я слушаю, благоговея,

зов, что в полете сливается в хоре
глухо мятущихся грохотов моря.

Вихрь, укрощая мою непокорность,
снял пелену с моей воли упорной, -

вот он скрипит, нелюдим, необуздан
водит по гравию рашпилем грузным,

хлещет в лицо, будто плетью смиряя,
я же молитву одну повторяю:

- Божья волна, в твоей радостной буре
выточи веру из чистой лазури!

В нашей борьбе голосов и видений
выяви промысел тайных велений!

Гни и сломи, о лавина морская,
гордость мою; под тобой поникая,

пусть я в могиле немолчного моря
музыки жду, мне обещанной вскоре, -

музыки, в чьей немоте светозарной
вырасту темной смолою янтарной.

Замкнутый кругом твоих возвращений,
падаю а рай, обескрыленный пленник.

Поэтесса и переводчица Лидия Алексеева

Лидия Алексеева (наст. фамилия Иванникова, урожд. Девель) родилась в Двинске 7.03.1909 года. По материнской линии состояла в прямом родстве с Анной Ахматовой. Детство провела в Севастополе. Эмигрировала в 1920 году вместе с родителями в Турцию, откуда семья перебралась в Болгарию и затем в Югославию, где Алексеева прожила вплоть до 1944 года. Окончила Белградский университет и в 1934-1944 преподавала сербский язык и литературу в русской гимназии Белграда. В 1937-1944 она была замужем за писателем М. Иванниковым, эмигрантом "первой волны". В 1944 году, с приходом советских войск в Югославию, семья бежала в Австрию, откуда в 1949 получили Алексеева с матерью получили разрешение на переезд в Америку.

В Америке начался новый этап в жизни Лидии Алексеевны. Не все было сладко в её судьбе. Поначалу она работала на перчаточной фабрике, затем её друзья Алексис Раннит и его жена Татьяна устроили Алексееву на работу в славянский отдел Нью-Йоркской публичной библиотеки, где она благополучно прослужила до выхода на пенсию.

Дебютировала как поэтесса в русских журналах, издававшихся в Югославии. В Нью- Йорке издала пять сборников стихов. Занималась переводами сербскохорватских и американских поэтов. Главная переводческая работа - поэма "Слёзы блудного сына" Ивана Гундулича. Много печаталась в русских зарубежных журналах, её стихи включались во все известные зарубежные поэтические антологии.

Жила в негритянско-пуэрториканском районе Нью-Йорка, в районе городской бедноты. Умерла в 1989 году, прожив долгую жизнь. Похоронена на православном кладбище под Нью-Йорком. Архив Алексеевой был уничтожен владельцем дома, где она жила, сразу же после её смерти. Все рукописи, фотографии и книги были сожжены. Полностью уцелевшие стихи, переводы и проза Лидии Алексеевой были изданы в 2007 году. Из эстонской поэзии в переводах Алексеевой сохранились стихи Алексиса Раннита, близкого друга поэтессы.

Алексис Раннит

Синий

Из всех я синий цвет избрал-
в нем все свиданья наши живы.
Как хорошо: еще мокра
палитра реющим разливом.

Синь глубины и дали взлет, -
а ты и выше, и глубинней,
как затаенной страсти лед,
как голос твой прозрачно-синий.

Но мерить холод синевой
я не могу, - под синью этой
он жжет, последний пламень твой,
струеньем внутреннего света.

Леон Тоом 3

Цитируется по: День поэзии 1971. М., “Советский писатель”, 1971, 224 стр.

Он никогда не называл себя поэтом, но всегда оставался им - в работе, в жизни. Поэзии исполнены его лучшие переводы, особенно переводы с эстонского. Поэзией отмечены его подчас не лёгкие, не простые, но всегда благородные отношения с людьми. Поэзией продиктована его требовательность к литературе, которую он так прекрасно знал, к жизни, которую он так заразительно любил.

Т. Жирмунская

* * *
Я знаю всё и многого не жду.
Но я вчера с тобою был так счастлив,
что предпочту скорее ждать беду,
чем разбираться в ворохе напраслин.
Осенний дождь. Бетxовeна концерт.
Полухолодный, полутёплый вечер.
Печать доверья на твоём лице
оправдывает всех красивых женщин.
Пускай хоть так, пускай хоть иногда,
не ежечасно и не вечер каждый.
Пускай доступна изредка вода,
хотя всегда одолевает жажда.

В ПОЕЗДЕ
Как-то в поезде я ехал,
было в нем пятнадцать окон:
справа — семь и слева — восемь, —
прямо выставка картин.
А дорога проходила
через лес и почему-то
справа были — лишь березы,
слева — ели и сосна.
Солнце било прямо в крышу,
и темно в вагоне было,
но зато деревья ярко
были все освещены.
И мои пятнадцать окон
все светились, как картины,
что висели аккуратно
в черных рамах на стене.
Справа были лишь березы,
слева — сосны лишь и ели,
слева был могучий Шишкин,
справа — только Левитан.
В два ряда они висели —
все отличные полотна.
Старикам пришлось изрядно
над картинами потеть.
Это были их шедевры,
первоклассные творенья,
и картин ни до ни после
лучше не было у них.
Слева был могучий Шишкин,
Левитан могучий — справа,
слева было ровно восемь,
справа было ровно семь.
Я подумал: хорошо бы
написать такую стенку —
иль березы, или сосны —
в самом деле хорошо!
1952

***
От любви неразделённой
он не умер, нет.
В комнатушке захлaмлённой
он лежит, одет.
Рыжий и жестковолосый,
сумрачный с лица…
Но откуда эти слёзы,
слёзы без конца?
Столько влаги, столько соли -
льёт как из ведра…
И при этом нету боли,
нету ни черта.
Нету мрака, но и свету
нету - вышел весь…
Нету, нету, нету, нету -
вот и всё, чтo есть.

***
Счастлив кто? Солдат на службе:
он отслужит год-другой, -
нет на свете счастья больше,
чем из армии домой.
Счастлив, кто из заключенья
возвращается домой:
всё на свете будет счастьем
по сравнению с тюрьмой.
Очень счастлив тот влюбленный,
чья подруга далека:
встретятся, так будут оба
счастливы наверняка.
И выходит, что со счастьем
близко все знакомы мы:
кто не пережил разлуки,
армии или тюрьмы?

***
Серые дни - без страдания,
Скучные, светлые дни.
Вежливость, знаки внимания,
шутки – зачем они?
Солнце и холод. На бритые
щеки садится пыль.
Есть ведь моря открытые,
дикий степной ковыль.
Есть ведь собачья усталость
И лошадиный сон.
Нас же достатком сковало,
как ни ничтожен он.

1947

***
Освобождают
милуют,
прощают
и мудрых старцев
и слепых котят.
Актируют,
судимости снимают…
Того гляди –
и нас освободят.
Вот-вот и нам
случайно уцелевшим,
не профильтрованным
сквозь Страшный суд,
ни за что и не про что
не сидевшим,
тоже может быть,
чего-нибудь дадут.
Дадут всего!
На все потрафят вкусы,
у всех нащупав
слабую струну;
дадут и колбасы,
и кукурузы –
дадут всего,
но только не страну.

1956

Леон Тоом 2

Из журнала поэзии «Арион» №2, 2002

Леон Тоом
ЧЕЛОВЕК ИЗ 50-х

В юности он был актером знаменитой студии Алексея Арбузова и Валентина Плучека. Во время войны студия стала фронтовым театром и выезжала со спектаклями в Среднюю Азию, в Полярное, на северный и центральный фронты. В те годы вместе с Леоном Тоомом во фронтовом театре работали Александр Галич и Леонид Агранович.

В 1945-м его призвали в действующую армию, зачислили в эстонский стрелковый корпус. Так он впервые попал на родину предков, и она покорила его. С ней он связал свою дальнейшую профессиональную судьбу.

Как и его мать, эмигрантка из Эстонии писательница Лидия Тоом, Леон стал переводчиком эстонской литературы на русский язык. Работал со всеми жанрами, но предпочитал поэзию. В начале 50-х он окончил Литературный институт им. Горького, был принят в Союз писателей. В годы “оттепели” в его переводе вышли первые книги эстонских поэтов. За двадцать лет литературной работы он перевел произведения более тридцати эстонских авторов — классиков и современников.

Легко осваивал иностранные языки: переводил также французскую, немецкую, польскую, финскую, венгерскую, чешскую, словацкую, латышскую, литовскую, бельгийскую, итальянскую поэзию.

Но о том, что он сам писал стихи, знали немногие. Он не читал их в компаниях, крайне редко публиковал. Единственный его поэтический сборник издали уже посмертно.

Леон Тоом — одна из самых романтических фигур литературной Москвы 50—60-х годов. Человек блестящего ума и неотразимого обаяния. Великолепный спортсмен — отважный, рисковый. Немногословный собеседник, любимый всеми за проницательность и юмор. После 20-го съезда его острота “поздний Реабилитанс” облетела всю столицу. Друзья поэты посвящали ему прекрасные стихи. Одно из них принадлежит Давиду Самойлову:
Прощай, мой добрый друг!

Прощай, беспечный гений!

Из всех твоих умений

Остался дар разлук...

Он погиб, упав из окна своей квартиры. Причины до сих пор не ясны. “Может быть, — напишет в воспоминаниях Самойлов, — Тоом своим глубоким умом раньше других прозревал тупики грядущего?”

Леон Тоом был из тех литераторов, кто в трудное для страны время сохранил достоинство. Он заслужил, чтобы о нем помнили.

Анна Тоом