ЮРИЙ ШУМАКОВ


1914, Санкт-Петербург – 1997, Таллинн
Еще в 1916 году был увезен родителями в Эстонию, в университетский Дерпт – город, в межвоенные десятилетия ставший наиболее значительным центром русской культуры трех прибалтийских стран, выделившихся из состава Российской империи после переворота 1917 года; в 1937 году окончил юридической факультет Тартуссского университета. Печатался как поэт начал в нарвской газете «Русский вестник» в 1931 году. Входил в Тартусский «Цех поэтов», иронично именовавшийся поклонниками «Четыре Бориса, два Юрия» (четыре Бориса – Правдин, Дикой, Тагго-Новсадов, Вильде, два Юрия – Иваск и Шумаков). В тридцатые годы выпустил три авторских поэтических сборника и две книги переводов с эстонского. В начале войны вместе с семьей Шумаков был эвакуирован на Волгу; весной 1944 его пригласили принять участие в декаде эстонского искусства в Москве, но непосредственно на вокзале арестовали и на восемь лет отправили в один из лагерей близ Архангельска; освободился поэт в 1952 году – но вернуться в ставшую родной Эстонию, естественно, не мог. Поселился в Ярославле; в 1956 году все же вернулся в Эстонию, в 1959 году официально реабилитирован. Однако давление на бывшего эмигрантского поэта продолжалось до самой «Перестройки», когда Шумакова приняли в Союз Писателей, а официальное признание его заслуг вновь оказалось двусмысленным, ибо имело место лишь в 1995 году – он стал первым обладателем высокой награды, премии имени Игоря Северянина – но, разумеется, в «новой эмиграции» – в Таллинне.


ГУСТАВ СУЙТС


(1883–1956)


ПЕСНЬ ОСЕНИ

Хмурое небо. Чернеет земля.
Дождь заливает наши поля.

Тонут в тумане мыслей черты.
Сердце болит. Гаснут мечты.

Если б рассвет мглу тумана рассеял,
Ах, если б ветер тучи развеял!

В небе повисла безмолвная тень.
Пасмурный близится к вечеру день.

Где же окончится странника путь?
Ночь наступает. Сумрак и жуть.

Ах, если б звезды в небе сияли,
Ах, если б дали скорей расцветали.


МАРИЕ УНДЕР


(1883–1980)


БЕЛЫЙ ЛИСТ

Он на столе – вместительный и чуткий,
Он ждет пера, рождающего строки:
Приблизьтесь, чувства, завершились сроки!
Осуществись в словах, созревшее в рассудке!

Перо бежит, скользит по первопутку,
Подчас дрожит на запоздалом слоге,
Промчав, звенит, унявши стон убогий,
А он лежит: вместительный и чуткий!

Слетают ритмы из душевного тумана.
Блеск влажный букв росист и золотист,
И, теплою еще, строфа звучит – готова!

Значки животворят – предтечи слова,
Как капли крови – действенно и странно
Стихотворением стал белый лист!


ЙОХАННЕС СЕМПЕР

(1892–1970)

* * *

Придорожной ржи
Изнуренные рати…
Я бреду,
И рука рожь склоненную гладит.
А колосья
Стонут: «Зной!»,
Стонут: «Зной!»
Как в предгрозье
Чувства раскрыты
Широко, широко
В надежде одной!
Тусклой лучиной
Солнце мерцает.
Я по пыльным дорогам
Шагаю.
Ноги босы,
Сердце тревожно бьется.
Путь держу
Под головнею дымящейся солнца.
Я с тоскою
Ржи касаюсь рукою,
Колос
Поет в полный голос: «Зной!»
Словно волос,
Тонок провод гудящий,
На нем
Ласточек рой.
Травы! Когда же воспрянет
Поникший ваш строй?
Сбились уныло,
Словно ждут призыва
Грозы, что внезапно нагрянет!
Солнце унылою гусеницей
Запеленалось в куколки засух.
Когда же громада туч
Закроет бельмо его глаза?

http://www.vekperevoda.com/1900/shumakov.htm
Еще о Юрии Шумакове можно прочитать здесь

Поэтесса и переводчица Нора Яворская

В Эстонию я устремилась с распахнутой душой и ликующим сердцем, как устремляются в материнские объятия. Писательская общественность Эстонии приняла меня очень хорошо, невзирая на мою житейскую и литературную “необстрелянность” и несовершенный, со своеобразным акцентом эстонский язык. Мне говорили, что у русских акцент обычно другой, а у меня какой-то особенный, индивидуальный. Поначалу умилялись моему выговору, но позже, когда я “пообтесалась” и стала разговаривать правильнее, умиление это прошло. Интересно, что приезжая в Эстонию, я первые несколько дней говорила по-эстонски с более заметным акцентом, а возвращаясь домой в Ленинград опять же некоторое время говорила по-русски с акцентом эстонским. В самом начале моего переводческого пути руководители Таллинского Союза писателей сказали мне: “Вы для нас большая ценность”, и предложили переселиться в Эстонию. В то время мне это было бы очень выгодно, меня сразу приняли бы в Союз писателей и обеспечили квартирой. Но я уже разобралась в обстановке, знала, как эстонский обыватель относится к пришельцам из России, и не хотела, чтобы мои русскоязычные муж и сын испытывали на себе эту неприязнь, оказались в положении без вины виноватых. Ведь даже меня не раз и не два продавщицы магазина, уловив мой акцент и неумение правильно назвать какую-нибудь заколку или крупу, обрывали: “Если не умеете говорить по-эстонски, говорите по-русски!” Конечно, мне было неприятно, однако я слишком хорошо понимала, - нельзя обижаться на народ, перенесший по чужой вине столько горя... И не случайно я, уезжая из Рутья, где провела однажды осенние дни, написала в прощальном стихотворении, в котором сравнила долину реки с чашей:

“…Не мне ль протянула Рутья
вина золотого чашу?
За что же мне выпить, Рутья?
Я выпью за встречу нашу,
за море твое большое,
за счастье твое простое,
за то, чтобы не посмела
на землю твою вовеки
ступить нога человека,
в ком боль твоя не кипела,
в ком не найдут ответа
этой земли красоты,
тревоги ее и заботы,
в чьем сердце любви к ней нету!”

Иначе, чем писатели, отнеслись ко мне таллинские коллеги-переводчики с эстонского. Они во мне с самого начала увидели сильного конкурента. Переводившие прозу, как правило, знали язык, но сами не были писателями, а поэты опять же, как правило, не знали эстонского языка, пользовались подстрочниками. Я же сочетала в себе и знание языка, и поэта. К тому же я относилась к работе добросовестно, и мне вновь и вновь заказывали переводы, и прозаические, и поэтические. Желание коллег-переводчиков ущемить меня, как конкурента, я ощущала на протяжении всей своей творческой жизни... Не скажу, что это мне не мешало. В какой-то степени это меня даже отвратило от переводов, тем более, что, занимаясь этим, я наступала “на горло собственной песне”. Теперь мне уже исполнилось, 77 лет и я вряд ли смогу прибавить что-либо существенное к тому, что уже сделано мною. Да и граница затрудняет общение с Эстонией, которая осталась в сердце неизбывной болью. Не вышло у меня пустить там корни...

Полный текст эссе Норы Яворской "Без корней" можно прочитать здесь:

http://www.tvz.org.ee/210305Javorskaja.html

И напоследок перевод стихотворения Йоханнеса Семпера

Вечернее

Как свора гончих, на след налетевшая,
с воем проносятся ветры сквозь провода гудящие.

Стою и слушаю их, ослабевший, я.
По желтой дороге - огненные следы, на закат уходящий.
Меня охватило предчувствие счастья огромного,
желаньем поцеловать кромку заката пурпурную.
Весь мир побледнел, отодвинулся, словно я
жду в нетерпении ласку любимой бурную.
Мгновенья как вечность плывут, напряженные,
и вдруг предчувствие разом сбывается:
будто просторы морей, небесами зажженные,
кровь моя, как огонь, с огнем закатным сливается.
Приливом подхваченная, душа ослабевшая
в лодке без весел дрейфует в зарю догоревшую.

И снова, как свора гончих, на след напавшая,
с воем проносятся ветры сквозь провода гудящие.

Лидия Алексеева. 2

Алексис Раннит в переводах Лидии Алексеевой

Лесбос

В свете поникшем стою я на Лесбоса мысе песчаном.
Все еще кружится вихрь. Буря стихает, свистя.
Острые падают тени от дюн и кустов опаленных.
Наискось в мутный закат водная катится зыбь.

А из колеблемой дали плывет, нарастает и бьется
Старая эта тоска, дерзость смиряя мою.
Где мои Сампо и Сафо? О них про себя напеваю.
Вторит мне только Борей, посох лишь внемлет один.


Янтарь


Флейтами волны опять зазвучали,
снова порыв мой уняли печали,


клик мой смолкающий ими развеян, -
все же я слушаю, благоговея,

зов, что в полете сливается в хоре
глухо мятущихся грохотов моря.

Вихрь, укрощая мою непокорность,
снял пелену с моей воли упорной, -

вот он скрипит, нелюдим, необуздан
водит по гравию рашпилем грузным,

хлещет в лицо, будто плетью смиряя,
я же молитву одну повторяю:

- Божья волна, в твоей радостной буре
выточи веру из чистой лазури!

В нашей борьбе голосов и видений
выяви промысел тайных велений!

Гни и сломи, о лавина морская,
гордость мою; под тобой поникая,

пусть я в могиле немолчного моря
музыки жду, мне обещанной вскоре, -

музыки, в чьей немоте светозарной
вырасту темной смолою янтарной.

Замкнутый кругом твоих возвращений,
падаю а рай, обескрыленный пленник.

Поэтесса и переводчица Лидия Алексеева

Лидия Алексеева (наст. фамилия Иванникова, урожд. Девель) родилась в Двинске 7.03.1909 года. По материнской линии состояла в прямом родстве с Анной Ахматовой. Детство провела в Севастополе. Эмигрировала в 1920 году вместе с родителями в Турцию, откуда семья перебралась в Болгарию и затем в Югославию, где Алексеева прожила вплоть до 1944 года. Окончила Белградский университет и в 1934-1944 преподавала сербский язык и литературу в русской гимназии Белграда. В 1937-1944 она была замужем за писателем М. Иванниковым, эмигрантом "первой волны". В 1944 году, с приходом советских войск в Югославию, семья бежала в Австрию, откуда в 1949 получили Алексеева с матерью получили разрешение на переезд в Америку.

В Америке начался новый этап в жизни Лидии Алексеевны. Не все было сладко в её судьбе. Поначалу она работала на перчаточной фабрике, затем её друзья Алексис Раннит и его жена Татьяна устроили Алексееву на работу в славянский отдел Нью-Йоркской публичной библиотеки, где она благополучно прослужила до выхода на пенсию.

Дебютировала как поэтесса в русских журналах, издававшихся в Югославии. В Нью- Йорке издала пять сборников стихов. Занималась переводами сербскохорватских и американских поэтов. Главная переводческая работа - поэма "Слёзы блудного сына" Ивана Гундулича. Много печаталась в русских зарубежных журналах, её стихи включались во все известные зарубежные поэтические антологии.

Жила в негритянско-пуэрториканском районе Нью-Йорка, в районе городской бедноты. Умерла в 1989 году, прожив долгую жизнь. Похоронена на православном кладбище под Нью-Йорком. Архив Алексеевой был уничтожен владельцем дома, где она жила, сразу же после её смерти. Все рукописи, фотографии и книги были сожжены. Полностью уцелевшие стихи, переводы и проза Лидии Алексеевой были изданы в 2007 году. Из эстонской поэзии в переводах Алексеевой сохранились стихи Алексиса Раннита, близкого друга поэтессы.

Алексис Раннит

Синий

Из всех я синий цвет избрал-
в нем все свиданья наши живы.
Как хорошо: еще мокра
палитра реющим разливом.

Синь глубины и дали взлет, -
а ты и выше, и глубинней,
как затаенной страсти лед,
как голос твой прозрачно-синий.

Но мерить холод синевой
я не могу, - под синью этой
он жжет, последний пламень твой,
струеньем внутреннего света.

Леон Тоом 3

Цитируется по: День поэзии 1971. М., “Советский писатель”, 1971, 224 стр.

Он никогда не называл себя поэтом, но всегда оставался им - в работе, в жизни. Поэзии исполнены его лучшие переводы, особенно переводы с эстонского. Поэзией отмечены его подчас не лёгкие, не простые, но всегда благородные отношения с людьми. Поэзией продиктована его требовательность к литературе, которую он так прекрасно знал, к жизни, которую он так заразительно любил.

Т. Жирмунская

* * *
Я знаю всё и многого не жду.
Но я вчера с тобою был так счастлив,
что предпочту скорее ждать беду,
чем разбираться в ворохе напраслин.
Осенний дождь. Бетxовeна концерт.
Полухолодный, полутёплый вечер.
Печать доверья на твоём лице
оправдывает всех красивых женщин.
Пускай хоть так, пускай хоть иногда,
не ежечасно и не вечер каждый.
Пускай доступна изредка вода,
хотя всегда одолевает жажда.

В ПОЕЗДЕ
Как-то в поезде я ехал,
было в нем пятнадцать окон:
справа — семь и слева — восемь, —
прямо выставка картин.
А дорога проходила
через лес и почему-то
справа были — лишь березы,
слева — ели и сосна.
Солнце било прямо в крышу,
и темно в вагоне было,
но зато деревья ярко
были все освещены.
И мои пятнадцать окон
все светились, как картины,
что висели аккуратно
в черных рамах на стене.
Справа были лишь березы,
слева — сосны лишь и ели,
слева был могучий Шишкин,
справа — только Левитан.
В два ряда они висели —
все отличные полотна.
Старикам пришлось изрядно
над картинами потеть.
Это были их шедевры,
первоклассные творенья,
и картин ни до ни после
лучше не было у них.
Слева был могучий Шишкин,
Левитан могучий — справа,
слева было ровно восемь,
справа было ровно семь.
Я подумал: хорошо бы
написать такую стенку —
иль березы, или сосны —
в самом деле хорошо!
1952

***
От любви неразделённой
он не умер, нет.
В комнатушке захлaмлённой
он лежит, одет.
Рыжий и жестковолосый,
сумрачный с лица…
Но откуда эти слёзы,
слёзы без конца?
Столько влаги, столько соли -
льёт как из ведра…
И при этом нету боли,
нету ни черта.
Нету мрака, но и свету
нету - вышел весь…
Нету, нету, нету, нету -
вот и всё, чтo есть.

***
Счастлив кто? Солдат на службе:
он отслужит год-другой, -
нет на свете счастья больше,
чем из армии домой.
Счастлив, кто из заключенья
возвращается домой:
всё на свете будет счастьем
по сравнению с тюрьмой.
Очень счастлив тот влюбленный,
чья подруга далека:
встретятся, так будут оба
счастливы наверняка.
И выходит, что со счастьем
близко все знакомы мы:
кто не пережил разлуки,
армии или тюрьмы?

***
Серые дни - без страдания,
Скучные, светлые дни.
Вежливость, знаки внимания,
шутки – зачем они?
Солнце и холод. На бритые
щеки садится пыль.
Есть ведь моря открытые,
дикий степной ковыль.
Есть ведь собачья усталость
И лошадиный сон.
Нас же достатком сковало,
как ни ничтожен он.

1947

***
Освобождают
милуют,
прощают
и мудрых старцев
и слепых котят.
Актируют,
судимости снимают…
Того гляди –
и нас освободят.
Вот-вот и нам
случайно уцелевшим,
не профильтрованным
сквозь Страшный суд,
ни за что и не про что
не сидевшим,
тоже может быть,
чего-нибудь дадут.
Дадут всего!
На все потрафят вкусы,
у всех нащупав
слабую струну;
дадут и колбасы,
и кукурузы –
дадут всего,
но только не страну.

1956

Леон Тоом 2

Из журнала поэзии «Арион» №2, 2002

Леон Тоом
ЧЕЛОВЕК ИЗ 50-х

В юности он был актером знаменитой студии Алексея Арбузова и Валентина Плучека. Во время войны студия стала фронтовым театром и выезжала со спектаклями в Среднюю Азию, в Полярное, на северный и центральный фронты. В те годы вместе с Леоном Тоомом во фронтовом театре работали Александр Галич и Леонид Агранович.

В 1945-м его призвали в действующую армию, зачислили в эстонский стрелковый корпус. Так он впервые попал на родину предков, и она покорила его. С ней он связал свою дальнейшую профессиональную судьбу.

Как и его мать, эмигрантка из Эстонии писательница Лидия Тоом, Леон стал переводчиком эстонской литературы на русский язык. Работал со всеми жанрами, но предпочитал поэзию. В начале 50-х он окончил Литературный институт им. Горького, был принят в Союз писателей. В годы “оттепели” в его переводе вышли первые книги эстонских поэтов. За двадцать лет литературной работы он перевел произведения более тридцати эстонских авторов — классиков и современников.

Легко осваивал иностранные языки: переводил также французскую, немецкую, польскую, финскую, венгерскую, чешскую, словацкую, латышскую, литовскую, бельгийскую, итальянскую поэзию.

Но о том, что он сам писал стихи, знали немногие. Он не читал их в компаниях, крайне редко публиковал. Единственный его поэтический сборник издали уже посмертно.

Леон Тоом — одна из самых романтических фигур литературной Москвы 50—60-х годов. Человек блестящего ума и неотразимого обаяния. Великолепный спортсмен — отважный, рисковый. Немногословный собеседник, любимый всеми за проницательность и юмор. После 20-го съезда его острота “поздний Реабилитанс” облетела всю столицу. Друзья поэты посвящали ему прекрасные стихи. Одно из них принадлежит Давиду Самойлову:
Прощай, мой добрый друг!

Прощай, беспечный гений!

Из всех твоих умений

Остался дар разлук...

Он погиб, упав из окна своей квартиры. Причины до сих пор не ясны. “Может быть, — напишет в воспоминаниях Самойлов, — Тоом своим глубоким умом раньше других прозревал тупики грядущего?”

Леон Тоом был из тех литераторов, кто в трудное для страны время сохранил достоинство. Он заслужил, чтобы о нем помнили.

Анна Тоом

Леон Тоом (1921-1969)

“Кажется, сама судьба уготовила ему роль переводчика эстонской поэзии”, – писал Борис Слуцкий в предисловии к посмертному “Избранному" Леона Тоома (Таллин, 1976), куда вошло более 200 страниц его переводов из эстонской поэзии и страниц 60 его оригинальных произведений. В самом деле, Тоом был по крови эстонцем и знал эстонский, даже, как бережно отмечали составители немногих справок о нем в советское время, “военную службу проходил в Эстонии” (1945-1946). Заочно окончил Литинститут, позже много – чересчур много – переводил эстонские стихи и эстонскую прозу, иной раз по зову сердца, иной раз по соображениям экономическим, а иногда и потому; что не мог отказать эстонским друзьям.
http://www.vekperevoda.com/1900/ltoom.htm
"Одним из зачинателей перевода эстонской поэзии на русский язык после войны был Леон Тоом.Я хочу сказать о нем несколько слов. Он мой ровесник. Он трагически погиб несколько лет назад. ...
Леон Тоом был московский эстонец. Его мать Лидия Тоом была известной переводчицей эстонской прозы и драматургии, а сыну она с детства привила любовь к родному языку и литературе. Кстати, именно он составил первую антологию эстонской поэзии на русском языке. Там были не только современные поэты, но и Лийв, и Койдула.
...Леон Тоом перевел на русский язык «Ледовую книгу» Юхана Смуула и она сразу приобрела огромную читательскую аудиторию, а потом и другие произведения Смуула стали очень популярны." Из интервью с Давидом Самойловым

Он самостоятельно выучил французский и польский языки. Разобравшись в опубликованной части наследия Тоома и отчасти в архивах, составитель этой антологии пришел к неожиданному выводу: с почти родного эстонского Тоом перевел много, но это не лучшие его переводы, – сравните с его же франкоязычными бельгийцами и поляками. Погиб в 1969 году при невыясненных обстоятельствах - упал из окна своей квартиры. Есть версия, что он мог покончить с собой. В 1976 году издана книга стихов Л. Тоома "Избранное". Похоронен Л. Тоом на Переделкинском кладбище у берега Сетуни.

ЮХАН ЛИЙВ (1864-1913)

В ИВАНОВУ НОЧЬ

Какая ночь! Не ночь – мечта!
Не шелохнется ни листа...
Сверкай же серебром, роса,
а вы, девичьи голоса,
звените без умолку!

(Десять лет спустя)

Кой бес на луг меня понес?
Промокнешь по росе, как пес!
Да комары чертовски злят,
да девки голосят не в лад...
Охота ж выть без толку!


АУГУСТ САНГ (1914-1969)

НОЧНОЕ

Я закричал от ужаса во сне,
и нечисть нехотя в углы полезла...
Кошмар. Бессонница. Толчок извне.
Я сознаю, что спорить бесполезно,

и выхожу. Иду. Бегу бегом,
далеким призываемый призывом.
Ни зги в предместьях. Дождь. Но путь знаком –
он оборвется над морским обрывом.

Гремит волна. Стучит сухой тростник.
Маяк, упрямец, на ветру кренится.
А волны – вдребезги: для всех для них
у ног моих – последняя граница.

Луна сквозь драный полог тучевой
лучом пробилась – черным, словно горе...
Жизнь! Дикий идол! Ты любима мной!
И дождь! И ночь! И ураган! И море!